Работа на дом. Часть II. Глава 4.

[d-night]

Название: Работа на дом. Часть II. Глава 4.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.

Саммари: я тебя сломал – я тебя и склею!


Единственная песня, которую мать когда-либо напевала ему… эта песенка была очень странной. Недетской. Может быть, луторовской?

Что-то треснуло и сломалось
В мире детской моей души.
Ничего уже не осталось –
Будто я потерялась в тиши…

Лекс не знает откуда это. И что это вообще такое… Глупая считалочка жестоких детей? Неофициальный гимн смертельно больных сирот? Или просто плод больного воображения матери… Черт ее знает, что творилось в ее башке, когда она окончательно свихнулась и Джеб от греха подальше запихнул будущую родственницу в больницу. Впрочем, не только «от греха», скорей – как гарантию. Этакий недобровольный траст со стороны Луторов по отношению к Квинам, залог лояльности Лайонелла и Лекса. Хотя Лекс и не уверен, что для отца этот «залог» имеет сколь-либо существенную ценность.
Иногда он даже не уверен, что мать рехнулась на самом деле. Она ведь хитрая сука. Всегда такой была. Вот и придумала как от квиновской напасти смыться. Зараза. Отдыхает небось сейчас в уютной палатке с видом на озеро, травку для расслабона покуривает. А он тут вертится, как уж на сковородке. Разрываясь между сыновним долгом и долгами, что навязали Квины.
Но в глубине души его прагматичный демон точно знает: мать больна. Просто ты, малыш Александр, отчаянно не желаешь с этим смириться. И злостью на мать прикрываешь собственную боль. И беспомощность. А еще тоску. Потому что ты тоскуешь по ней, какой бы отвратительной матерью она ни была. Тоскуешь и ненавидишь – как в глубине души ненавидит всякий ребенок, которого бросила мамочка. Дети – эгоисты: им плевать почему их бросают, смерть или неизлечимая болезнь не катят за уважительную причину.
Лекс резко встает. Уже, наверно, в сотый раз за вечер отмеряет шагами расстояние между кроватью и окном. Тринадцать шагов. Если порывистых, длинных. Если спокойных – то можно растянуть на пятнадцать. Впрочем, Лекс несуеверен. И слишком взволнован. Воспоминания о мамочке – лучшее тому доказательство: он вспоминает ее только когда припекает. Когда хочется выть. И запереться в соседней с нею палате. С видом на озеро. И травкой для расслабона.
Из этой спальни виден лес. И никаких озер. Только черные мрачные заросли. Будто декорация к готическому ужастику. Не хватает только Всадника без головы. И Джонни Деппа в лексовой постели.
Но место в лексовой постели уже занято. Уже дважды спасенным мальчишкой.

Есть вещи, которые исправить уже невозможно. Потому что их, как в той церковной присказке, «либо говорят сейчас, либо о них умолкают навеки». Кто не успел – тот опоздал. И нечего уже надеяться, что «Бог простит».
Лекс верит в Бога. Это смешно звучит, конечно. Но в глубине души, тайком от всех, не вынося своей веры на общественное поругание – Лекс верит в Бога. Молча. Непафосно. Не надеясь выторговать себе за эту веру спасения. Просто верит. Потому что так надо. Надо верить хоть во что-то.
Особенно когда не веришь даже в себя.
Лекс верит в Бога. Но не верит в Его прощение. В то, что покаянием может что-то исправить. Только не покаянием, нет. Словами «прости» ничего не исправишь. Кто не успел – тот опоздал. Поэтому за всё, что Лекс натворил, он ответит делами. И собственной кровью. В детстве ему очень нравился эпизод в «Звездных войнах», где Люку руку отрезало. Не в садистском смысле нравился – а как символ некой платы за Высшую Цель. После этого момента Лекс почему-то сразу понял, что Люк победит. Потому что он внес свою плату. И кто-то там наверху эту плату принял.
Плату за чужую жизнь.
Лекс замирает у самой дверцы машины. Рядом озадаченно замирает Олли.
Пару мгновений Лекс просто смотрит на правую руку. Воскрешает в памяти, как этой ладони касались мальчишечьи пальцы минуту назад. На коже кое-где еще остались следы от ногтей. А в душе еще остался кто-то, кто хочет быть героем.
– Оливер, ты меня любишь?
– Малыш…
– Давай без этих твоих «малышей» и переводов темы. Мы вместе восемь лет. Вместе живем. Работаем. Трахаемся, опять же, преимущественно друг с другом. Одеялками ты вот меня укрываешь… трогательно так… почти по-семейному… Но ты меня любишь?
У Олли такое выражение лица сейчас, будто Лекс ему со всего маху под дых заехал. И сложиться пополам ему не позволяет только квиновская гордость.
– Ты хочешь поговорить об этом сейчас? Блядь, Лутор, у тебя точно сотрясение, я тебе это без всякого рентгена заявляю! На берегу какой-то дурацкой речки-вонючки при куче свидетелей ты решил выяснить отношения?! Какого хера?
– Я просто хочу выяснить: мне двинуть тебе по морде сразу или мы всё же можем договориться?
Квин так забавно выпучивает глаза, что Лексу приходится прикусить губу, чтоб не испортить всё смехом. Но он сдерживает себя и заставляет грудную клетку дышать размеренно и четко. Хватит с них двоих и того, что Олли пыхтит, будто после двухчасового марафона.
– Договориться? Ты хочешь договориться? Проще говоря, ты опять чего-то от меня хочешь. И вся эта хрень про любовь…
– Просто ответь, – перебивает Лутор. Ему почти жаль сейчас Олли – маленького загнанного зверька, зашуганного собственным страхом. Страхом перед собственными чувствами.
Но Оливер только сильнее стискивает кулаки. И щурит глаза, наверно, до боли.
– Чего ты хочешь, Лутор?
Лекс смотрит в сизо-серые щелки. Смотрит спокойно. Без угрозы. Без давления. Без демонстрации собственного превосходства. И, наконец, решается:
– Оставь мальчишку в живых, Олли. Отзови своих псов.
Оливер нервно смеется, кусая губы и ежась, будто от холода.
– Типа как знак своей любви?
– Нет, Олли, – качает головою Лекс: не всё так просто, милый. – Просто оставь мальчишку в живых. А в знак своей любви не спрашивай меня «зачем» и «почему». Потому что если ты меня любишь – то и сам знаешь ответы.

И теперь пацан мечется по широкой кровати. А Лекс мечется от кровати к окну. Замирает на миг. Оглядывается. И снова возобновляет свой спринт. Он просто не знает чем ему еще заняться. Как назло, ноут со всей документацией остался на дне реки. Лекс мог спасти либо его, либо мальчишку. И первой его мыслью как раз и было: «Хоть жесткий диск прихватить бы!» Но в итоге он прихватил пацана. Рука как-то сама собой зацепилась… И уже не отцеплялась больше.
Но теперь Лутор мается без своей машинки. Без родной базы данных его ломает, как наркомана. И стонущий от боли пацан – плохая замена успокаивающе тихому гудению ноутбука. Лекс, конечно, послал за новым… Черт, опять про кредитки забыл! Значит, нужно по-новой вылавливать Лоис.
Но для этого надо выйти из спальни: Олли принципиально не держит здесь телефонов. «Во время секса хоть потоп», – любит повторять он. А выходить Лексу совсем не хочется. Как всякий хищник он нюхом чует притаившегося за дверью охотника. С луком на изготовке. Может, это, конечно, метафора. А, может, и нет…
Лекс не боится Оливера. Уже давно луторовская злость отучила его от этой вредной привычки. Или даже непозволительной роскоши. Боятся те, кому есть что терять. Боятся – когда есть те, кто тебя защитит. Или ты хотя бы надеешься, что они тебя защитят. Папа с мамой, к примеру… А для Лекса страх – роскошь. Поэтому он не боится.
Он опасается. Только дурак не опасается Квинов. А Лекс не дурак. Лекс – Лутор. И он опасается… Но опасение это на грани страха. Вот только страха не за себя. Лекс почти боится за выловленного из реки мальчишку. Потому и мечется к окну: среди ветвей готического леса ему всё мерещатся лучники. С ядовитыми стрелами. Почему именно ядовитыми Лекс и сам не понимает. Наверно, потому что квиновские, а у Квинов всё ядовитое. И как назло в спальне нет штор.
И телефона. Лексу нужно позвонить. Просто необходимо.
В конце концов, чем ему еще заняться? Не в сиделку ж играть. Хотя он пытался… Черт, аж самому стыдно! Взрослый мужик с белой тряпочкой… типа пот больному утирает… Тьфу! Еще б медсестринский халат нацепил! А что? Олли оценит. Глядишь, подобреет. И прибьет пацана безболезненно.
Потому что Лекс ничуть не обманывается на этот счет. В живых Олли пацана не оставит. Он не отменил приговор – всего лишь отсрочил. Сделал красивый жест. «Квин Индастриз» такие жесты периодически делает. Типа благотворительность. Меценатство. Спонсорство. Социальная поддержка… Какие там еще красивые выражения есть? Выражения красивые, содержание – гнилое. Уж кому, как не финансовому вице-президенту, это знать.
Олли совершил благородный поступок. Ну типа. Сделаем вид, что поверили. Он сейчас типа рыцарь в блестящих доспехах. И по этому сценарию Лекс сейчас должен вовсю выражать ему свою благодарность. И так выражать, и этак, и вот эта поза весьма любопытна… А он, скотина, сидит с больным пацаном. Вместо того, чтобы «выражать».
Просто Лекс подозревает, что пока он будет «выражать», квиновские врачи добьют пацаненка. Типа скоропостижно скончался от ранее нанесенных ран. Главное – чтоб Квин благодарность получить успел.
Поэтому Лекс сторожит мальчишку. Поэтому и по еще одной причине. Маленькой причинке, чтоб ее. Похоже, пацан – метеоритный фрик. Как еще объяснить отсутствие ран и гематом? Как объяснить, что он вообще выжил после такого падения?! И как скрыть это от Олли?
Брайаниковские лаборатории… Лекс никогда там не был. И слава Богу. Он даже знает о них далеко не всё. Но и того, что знает, достаточно, чтобы понять: лучше самолично дотопить мальчишку в унитазе, чем отправить туда.
Лекс снова подходит к кровати. «Ну что с тобой, милый? На тебе ж ни царапины! Что ж ты стонешь-то так? В первый раз в моей постели стонут от боли. Даже как-то неловко… Ну приди ты в себя! Намекни хоть, что делать!»
Поначалу Лутор думал, что эти судороги – реакция на воду. Ну мало ли? Фрики, они ж разные бывают. К тому же у пацана такие «сахарные» губки, неудивительно было бы, если б они и вправду таяли… Но Лекс вытер парня досуха. Сам вытер. Лично. Каждый сантиметр. Но, кажется, пацану только хуже стало.
Лекс устало проводит по лицу рукою. Помолиться, что ли? Фигня, не поможет. Но ему нужно отвлечься. Просто необходимо. Иначе он скоро взвоет.
И Лекс решительно идет искать телефон.

В детстве Олли казалось, что за перекладинами лестниц можно спрятаться от чего угодно. От пьяных криков отца. От истерических повизгиваний матери. От слишком шумных гостей… Тонкие деревянные стражи защитят тебя. И тебя никто не увидит. Зато сам ты увидишь всё и всех. И малолетнюю любовницу на коленях пьяного отца. И вазу, которую прямо с водой и цветами пытается запихнуть в чемодан мать. И обкурившихся в буквальном смысле до поросячьего визга гостей.
И Лекса, наконец-то покинувшего свой пост.
Лутор выглядит уставшим. У него круги под глазами. И даже лысина какая-то… блеклая. Он ведь почти не спал этой ночью, вспоминает вдруг Оливер. А потом такой путь за рулем… И ведь Олли просил его взять водителя. Ну, не то чтобы просил… приказал почти что. И Лутор назло самолично уселся за руль. Демонстративно. Даже телохранителя дома оставил. Неудивительно, что Олли кинулся следом на вертолете. Еще и со спутников за Лексом следить приказал. Точней, не за ним – за его безопасностью. Но Лексу об этом лучше не знать. Потому что Олли тут не единственный, кто не знает ответов на вопросы «зачем» и «почему».
Мы вместе восемь лет. Вместе живем. Работаем. Трахаемся, опять же, преимущественно друг с другом. Одеялками ты вот меня укрываешь… трогательно так… почти по-семейному… Но ты меня любишь?
Олли так и подмывает спросить в ответ: «А ты меня?» Не просто спросить – проорать. Да так, чтоб в округе все тараканы разбежались на хрен. Чтоб стекла в окнах повылетали.
И осколками расцарапали лживую морду в кровь.
Ты ведь врешь мне, Лутор. Брешешь, как наглая шавка. Все твои слова… прикосновения… даже оргазмы… Это всё ложь.
Олли не может этого доказать. Но он это чувствует. Чувствует, слышите?! Он, мать вашу, тоже способен чувствовать! Чувствовать любовь. И чувствовать – когда тебя не любят. Он чувствует это по луторовскому дыханию. По тому, как тот отстраняется от него во сне. По чему-то едва уловимому, что мелькает иногда на самом дне зеленых глаз. Потом глаза быстро опускаются вниз. Скрываются веками, будто пуленепробиваемыми жалюзи. А Олли стискивает зубы, борясь с отчаянным желанием пробиться сквозь эти заслоны. Раскрошить их в железную крошку и наконец-то вытащить на свет… хоть что-нибудь настоящее. И это желание распирает его, до тошноты доводит. Ага, до нее самой: становится в горле и крутит там, крутит…
Последний раз дело вообще считай до бреда дошло. Параноидального, он бы сказал. На какую-то долю секунды… всего лишь на миг, но почти до боли… Олли захотелось… ну вот как, говорят, беременным хочется… накатило так… А что если Лексу обрезать веки?
Ну, обрезают же евреи верхнюю плоть. И ничего, живут себе потом. Замечательно причем живут. И Лекс проживет. Там же этих век – на фалангу пальца. Зато больше он не сможет прятать за ними свои взгляды от Олли. Не сможет, нет! Будет смотреть ему в глаза, как миленький, только голову ему задери – и сразу глаза в глаза. Без всяких самоотводов. И вранья будет меньше… Ведь меньше же, правда?
Но это бред. И Оливер на такое никогда не пойдет. Ну, он на это еще надеется. Потому что тогда он точно псих. Параноик, мать его ити. Хотя тут лучше вспомнить лексову мамочку. Или она шизофреничка? Олли не спрашивал никогда. Даже у собственного отца не спрашивал, хотя именно папочка запроторил «свекруху» на пожизненное лечение. Но Оливер никогда не спрашивал «зачем» и «почему»: не хотел лезть, куда его не приглашали. Ни разу не приглашали. Ни разу Лекс не сказал ему: «Я тут к матери собрался. Поехали со мной». Блин, да он даже просто в известность его никогда не ставил, когда ездил навещать эту припадочную. Вот тебе и доверие. Вот тебе и любовь.
Не спрашивай меня «зачем» и «почему». Потому что если ты меня любишь – то и сам знаешь ответы…
Врешь, Лутор. Ох, как же ты мне врешь. В кровь мне нутро раздираешь своим враньем. Когда любят – и впрямь не спрашивают. Потому что когда любят – говорят сами.

Олли бесшумно выбирается из своей засады и почти на цыпочках крадется в спальню. Ему надо проверить, убедиться собственными глазами… Нет, не то чтобы он и вправду считал, что Лекс трахнет этого пацана прямо на их кровати под самым его носом – это слишком даже для Лутора – но Олли нужно убедиться.
Какой-то охотничий инстинкт толкает его вперед. На его территории чужак. Прям посреди его лежбища. И Оливеру необходимо убедиться, что тот ведет себя… прилично. Это с трудом подобранное слово заставляет Квина мрачно усмехнуться. Его любовник притащил в дом какого-то «чудака» на букву «м», а о приличиях вынужден думать он. Хорошо Лутор устроился, ничего не скажешь.
Или всё-таки плохо? Плохо ему со мной? С каким-нибудь оборванцем, вроде того, из реки, было бы лучше? Олли разбирает какая-то детская обида: будто он весь год вел себя образцово, а Санта-Клаус почему-то заявился к соседнему хулигану. Он же дал Лексу всё! В этом мире, в этой вселенной не существует человека, способного дать Лутору больше! Потому что больше просто нет второго такого человека: с квиновскими ресурсами, с квиновскими амбициями… с квиновскими желаниями. Он дал Лексу всё. Но Лекс всё равно хочет большего.
Оливер осторожно приоткрывает двери, заглядывает в спальню. Вот оно. Это кучерявое нечто. Которое ни стрелы не берут, ни гоночные машины. Развалилось на квиновской койке. Сопит довольно носом. Олли вальяжно и неторопливо подходит ближе. Сдергивает одеяло. Что, Лекс, уже успел облапать новую игрушку? Яйца ему потискал? Пипиську замерил?
Олли медленно проводит рукой по лодыжке пацана, пытаясь представить как это делала рука Лекса. Он ведь вытер его, да? Ну, конечно, вон и полотенце на полу валяется. Он начал с ног? Или с головы? Клал ли он эту голову на колени? Он прикасался к нему только тканью? Или потом проводил рукою, чтоб убедиться, что вытер досуха? Всей ладонью или только пальцами? Скользили ли его пальцы по этому животу? А эти волоски в паху – знает ли теперь Лекс насколько они жесткие?
Оливер склоняется ниже. Проводит носом от левого соска по ложбинке на впалом животе до самого члена. Так, наверно, собака вынюхивает хозяина. По запаху, оставленному малейшим касанием. Или даже дыханием… И Олли даже не дышит на чужую кожу, боясь перебить лексов запах.
Но парень пахнет только рекою. Холодною ряской деревенской реки. Ол отстраняется. На этот раз ощупывает мальчишку глазами. Что в тебе такого, малыш? Что в тебе такого особенного? Настолько особенного, что Лекс уперся, как баран, стараясь тебя спасти? Думаешь, Лекс – альтруист? Думаешь, он всех спасает? Да «ха» тебе три раза. Лекс – Лутор. Он пальцем не пошевелит, пока не просчитает все возможные выгоды для себя любимого. Еще сегодня утром самой большой его выгодой был я.
А сейчас на этой койке лежишь ты.
Почему? Лекс просил не спрашивать. Но ведь он просил не спрашивать его – он не просил не спрашивать себя. Почему его Лексу понадобился этот пацан? Зачем? Он ведь дал ему всё. А эта деревенщина не может дать ничего. Ол почти подарил Лексу мир. Весь мир. Почти весь. Так почему Ол не может за это быть его вселенной?
Этот мальчишка… Этот чертов мальчишка! Ведь дело, по сути, не в нем! Не в нем самом. Вся беда в том, что Лексу вдруг ни с того ни с сего понадобился кто-то еще, кроме Квина. При виде Олли на берегу той реки Лекс должен – просто обязан! – был бросить всё и кинуться к нему объятья! Наплевав на весь окружающий мир, Лекс должен был видеть только его. Думать только о нем. Дышать только им. Потому что сам Квин никого и ничего другого не видел. Думаете, он этого пацана из ревности прибить хотел?! Много чести. Да ему просто было пофиг! Слышите? Пофиг! Манал этого придурка, как и любого другого. Ему нужен был только Лекс.
Но Лексу понадобился этот мальчишка.
Зачем, Господи, ну зачем? На кой он тебе? Зачем ты притащил его в дом? Зачем поставил его между нами? Между нами и так полно всякой хрени. Твои косые взгляды, твои увертки, недомолвки, то как ты отодвигаешься во сне… Этот список продолжать можно долго. И этот пацан в этом списке – окончательно лишний.
В Квине сейчас будто двое людей. Точней нет: один человек – и один обладатель. Обладатель Лекса Лутора. И если человек еще способен… что-то понять и простить – то обладатель ревет сейчас зверем. Словно почувствовав вдруг, что Лекс ускользает от него.
В глубине души Олли всегда ждал от Лекса подлянки. Периодически он ее прямо-таки выпрашивал, мол, давай уже, хватит тянуть кота за хвост, животинке больно. Ну предавай же меня, предавай! Но, кажется, Лекс затянул с этим делом. И их отношения – отношения двух хищников до мозга костей – перешли на новый уровень: когда предательства еще ждешь, но уже не хочешь.
Уже не хочешь этого пацана в своей постели.
Зачем, Лекс? Зачем сейчас? Когда я почти поверил… что что-то может получиться. Что-то хорошее. Что и в моей жизни может быть что-то хорошее. Что Лутор способен на что-то хорошее. На что-то хорошее для Квина. Так зачем же сейчас?
Рука сама тянется к мальчишечьей шее… и замирает, наткнувшись на пристальный взгляд синих глаз.

Лекс кладет телефонную трубку на рычаг с чувством выполненного долга. Наконец-то он поступил правильно. Нет, он всегда поступает правильно, но та правильность на перспективу, если можно так выразиться. А сегодня он поступил правильно вовремя. И теперь всё будет хорошо.
– Дорогой, у меня для тебя приятный сюрприз, – раздается за спиной квиновский голосок. До приторности сладкий.
Лекс застывает, не решаясь – а, возможно, просто не желая – обернуться. Встретиться глазами. И снова делать вид…
– Извини, Олли, я не настроен для минета. Устал немного…
– Ой, прости, но боюсь, наш новый друг тоже не совсем настроен для минета. Впрочем, если хочешь, я могу его настроить, у меня где-то была та травка…
Вот теперь Лекс оборачивается. Да так быстро, как только может. Всё верно: пацан пришел в себя. Застыл рядом с Олли, живой и невредимый. И даже одетый, в квиновский халат. Черт, еще ведь рано… Но Лекс лишь вежливо улыбается. И прячет руки в карманы, чтоб скрыть нервную дрожь.
– Как ты себя чувствуешь?
– Я… Кхм… кха, – голос еще хриплый. Да и сам мальчишка какой-то измочаленный. Но на ногах уже стоит почти не шатаясь.
Лекс продолжает вежливо улыбаться. И запрещает себе смотреть на Оливера. Не сейчас, только не сейчас. Он не должен догадаться, как важно Лексу сейчас видеть его реакцию. Поэтому Лекс продолжает улыбаться и смотрит только на мальчишку.
– На кой ты прыгал в реку, если плавать не умеешь?
А вот мальчишка с психологическими тонкостями явно незнаком: прежде чем ответить, он кидает быстрый взгляд на Олли. Очень быстрый. Но очень пристальный.
– Я… Должен же был я… Ну, хоть попытаться… спасти те…вас.
– Ты собирался спасать моего Лекса? Чё, правда? А мне показалось, он тебя сбил.
Вот теперь можно смотреть на Олли. Теперь даже нужно смотреть на Олли. Теперь это оправданно.
Так, кажется, пока Квину не к чему придраться. Значит, пока им везет.
Олли пока и впрямь не к чему придраться. Улыбка Лекса вежлива в меру, он так на каждом званом обеде улыбается. И глаза – озабочены, конечно, но без личной заинтересованности. Даже можно подумать, что он и впрямь… просто слегка благодарен мальчишке за глупую попытку его спасти.
Теперь уже Олли засовывает руки в карманы. И запрещает себе – надеяться. Надеяться на Лутора – это ведь как минимум глупо.
– Вы так красиво рухнули с моста.
– Вообще-то это я рухнул. И как раз потому что не хотел сбивать парня. А он зачем-то кинулся следом.
– Зря не сбил, – пожимает плечами Олли. – Другим дуракам неповадно было б медитировать посреди проезжей части.
– Вообще-то я от вас… Ну, сталкиваться с вами не хотел…
На лице Оливера расплывается ангельская улыбка.
– А почему? Мы ж милые ребята. Вон, хоть у Лекса спроси. А там в лесу – так это шутка была. Безобидная вполне.
Кларк невольно потирает задницу. Безобидная, ага. Если кожа непробиваемая.
– Ребята, а давайте обсудим это всё завтра, а? – вмешивается Лекс. – Я правда устал. – Вот только идет он не к дверям, которые ведут в спальню. И в которых сейчас стоят Оливер с пацаном. Наверно поэтому в ответ на этот маневр Оливер скептически вскидывает правую бровь. И Лексу приходится пояснять: – Я еще и не ел ничего с самого утра. Сейчас бутербродиком перекушу и в спа… А-а-а…
Это «а-а-а» – какое-то глухое. Неуверенное. Нет-нет, Лекс совсем не кричит.
Зато кричит Оливер.
И только тут до Кларка доходит, что пятно на лексовой рубашке – это совсем не от чая. Это… стреляют?
Звон стекла. Чей-то треск. И дым… Откуда взялось столько дыма? Откуда вообще взялось… всё это?
Олли отталкивает Кларка к стене, бросаясь к любовнику со всех ног. И ударяясь о стену, Кларк с удивлением понимает, что ему больно. Видимо, тело еще не донца оправилось от криптонитового излучения. Мать же ж вашу, ну почему каждый раз, как ему надо спасать Лекса, в дело встревают долбанные криптониты?
Ну, не каждый раз, только когда Олли поблизости. Лысик был прав: Квин плохо на нас всех влияет. Кстати, кто б тебя спас, а?
Кларк успевает увернуться в последний момент: удар затянутого в черное незнакомца приходится в стену у самого уха. Кларк дергается в сторону, опрокидывая антикварные доспехи. Ну и фиг с ними, всё равно они тут, наверняка, только для красоты и стояли.
Еще двое ниндзя-недоделок бегут по направлению к Олли. Но тут на сцене наконец-то появляется охрана. Впрочем, Кларк вынужден признать, что старый приятель Квин и без охраны в драке сморится неплохо.
А вот кто из этой точки не просматривается совсем – так это рухнувший на пол Лекс, и аккурат за диваном, полностью скрывающим обзор. И это очень тревожит. Безумно тревожит. И чертовски отвлекает от драки. Слава богу, Кларк додумывается пустить в дело суперслух. Вот только помогает это мало: вокруг слишком много сердцебиений. И все они бьются неровно. Как и положено в драке. Когда бьет не только соперник, но и адреналин.
Но Кларк всё равно пытается вычленить из этой какофонии родной привычный ритм. «Ну же, давай! Я слушал тебя каждую ночь. Я знаю каждый удар наизусть. Я узнаю тебя и сейчас!»
Наверно, отвлекаться на попытки подслушать лексов пульс всё же не стоило. Кларк понимает это, когда на голову опускается стальная кираса, каким-то макаром выдранная соперником из общей композиции. Да, тело и впрямь не донца оправилось от криптонитового излучения, потому что от удара в голове темнеет. Кажется, он теряет сознание. Неимоверным усилием воли Кларк цепляется за реальность – и вдруг понимает, что родного пульса больше не слышно… Его больше нет…
Сердце Лекса не бьется – понимает вдруг Кларк.
И наконец-то падает в обморок.