Работа на дом. Часть II. Глава 2.

[d-night]

Название: Работа на дом. Часть II. Глава 2.
Сиквел: «Да это ж сенсация, мать вашу!»
Автор: dora_night_ru
Фэндом: Тайны Смолвилля
Пейринг: Ол/Лекс и рядом взъерошенный Кларк бегает
Дисклеймер: Все права на персонажей сериала принадлежат не мне. Кому – не помню. Но точно не мне.
Рейтинг: NC-17
Жанр: AU, ангст, экшен, ТОЛЬКО ДЛЯ ЭТОЙ ГЛАВЫ – ROV
Warning: будет нецензурная лексика – впрочем, как всегда.

Warning2: Ребята! Когда я начинала фик, я была твердо уверена, что Лексу на момент истории к академии было лет 13 от силы (во всех моих фиках по детским Ол/Лекс ему примерно столько). И всё складывалось отлично. Но тут черт дернул меня залезть в хронологию сериала – и оказалось, что 16! Честно, я не рассчитывала, что он такой акселерат Сначала я честно поставила его канонический возраст, но он меня гнетет, ей-богу! Лекс слишком взрослый для моего замысла. В общем, раз уж у моего Ола серые глаза – то пусть им в академии будет: Лексу – 13, Олли – 14.

Саммари: самая сложная работа – работа над собой.


Люди треплются, будто перед смертью вся жизнь перед глазами проносится. Не знаю. Когда в Гайане братки изрешетили нам всю машину, и Ол орал мне на ухо сквозь пулеметный треск, что в гробу он видал такие переговоры – я прошлую жизнь не вспоминал, прикидывал только как бы мне выбраться половчее. И когда неподалеку от Сомали какие-то придурки, возомнившие себя пиратами XX века, пытались поцарапать нам корпус яхты, в голове кроме непечатной досады ничего не возникло.
Зато обрывки прошлой жизни мелькали перед глазами, когда на том злоебучем уроке физры у меня встало на Квина. Вот тогда-то жизнь и разделась на четкие «до» и «после». На всё, что папуля успел впихнуть в меня «до» – и на всё, что пихал в меня Оливер «после». И пусть я не помню какого цвета была на мне рубашка в Гайане или из чего сделана та кепка, под которой я парил голову в Сомали – зато запомнил на всю жизнь, что от спортзала от школьных ворот 442 шага. А на Оле в тот день была шелковая рубашка в мелкий серый рубчик. И кепка на мне была драповой, в ромбик. Всё это я уже никогда не забуду.
Как уже ничего не изменю.
Не то чтобы я хотел что-то менять… Это же невозможно, правда? А отец всегда учил меня, что желать невозможного – глупо, нерационально и признак тупости. Играй тем, что раздали – или выметайся из-за стола и не мешай играть другим. Тем, кто сильнее. Умнее. И лучше тебя. Тем – кто более Лутор. И я играю чем раздали. Вот только играть в покер картами таро… Ну ладно, будем считать, что это прикольно.
В принципе, мне повезло. Судьба раздала мне Квинов, отца и сына. Не в том смысле, что вы подумали: с папашей у нас тут чисто деловые отношения. То есть мы искренне мечтаем прибить друг друга, но слишком тесно завязаны, чтобы позволить себе эту роскошь. С Олом… С Олом отдельная песня. Можно сказать, серенада. Длиной во всю мою долбанную жизнь. По-моему, он надеется, что эта песня закончится маршем Мендельсона, но я-то знаю, что всё в этой жизни кончается пресловутым маршем Шопена. Но пока еще рано. Пока не все карты сброшены. Пока что играем. Они – со мною. Я – ими. И, в принципе, все довольны.

За восемь лет я так и не привык спать вдвоем. Уже и одеял два. И сплит-система новейшей модели «подмигивает» из угла. И релаксирующая музычка еле слышно наигрывает из динамиков, встроенных прямо в матрас. А я всё равно не могу спать с ним в одной кровати.
Просто дело ведь не в кровати. Не в температуре воздуха или рисунке обоев. Всё дело в нем.
Хм. Король школы. Король школы и я. Кто б мог подумать? Король школы, я и кровать. В которой я до сих пор не могу спать вместе с ним. И его это задевает, я ж вижу. Может, потому и не могу? Позлить охота? Хотя злить Олли – неблагодарное дело. Похуже, чем папашку. Потому что даже папа рядом с ним… просто папа.
Это было бы смешно, если б не было… Ну, дальше вы знаете. Нет, правда, это забавно: я ненавидел отца до встречи с Олли. Ведь в детстве все дети хотят, чтобы родители ими гордились: обвешивают холодильник карикатурными рисунками, мастерят из бумаги всякую хрень «типа зайчик», таскают в дом сорняки под видом букетов. А родители этим гордятся. Даже когда пропускают обед с потенциальным клиентом, потому что напоминалку закрыли уши криво намалеванного Микки-Мауса. Даже когда понимают, что зайчик сделан из перспективного контракта. Даже если клоп укусит их прямо за задницу. Они всё равно гордятся. И не требует за это ничего взамен.
У меня всё было наоборот: от меня всё время требовали, требовали, требовали… А наградой за мои усилия были лишь упреки. Недостаточно смело. Недостаточно сильно. Недостаточно… Лутор. И я ненавидел за это отца. За слишком высоко поднятую планку. За все коленки и локти, которые ободрал, пытаясь до этой планки допрыгнуть. За отсутствие друзей, которые прыжкам в высоту предпочитали футбол и плавание. А больше всего – за моё не по-детски мудрое, слишком рано повзрослевшее «я», с обреченным спокойствием твердившее мне, что до этой планки не допрыгнуть никогда.
Но чем больше я его ненавидел, тем больше мечтал, чтоб он мною гордился. Парадокс? Потемки души? Детская блажь? Да почем я знаю! Знаю только, что это было мне необходимо. Признание отца было мне нужно как воздух.
А потом появился Квин.
И я вдруг проникся к отцу благодарностью. Нет, правда, папочкины дрессировки мне весьма пригодились в общении с Олли. Всё познается в сравнении, и теперь папочка уже не кажется мне монстром.
Теперь монстром кажусь себе я.
Но продолжаю скалиться в лицо судьбе, с горькой усмешкой забросившей меня на ареал Квинов. А с ними ж кроме монстров не уживается никто. И я спускаю себя с тормозов. День за днем всё больше полагаюсь на внутреннего демона. А совести затыкаю рот всеми подручными средствами. Думаете, мне жаль? Мне пофиг.
Если в процессе достижения цели ты сталкиваешься с проблемой, решить которую не можешь – значит, надо сделать так, чтобы тот, кто может, решил эту проблему за тебя. Если я не могу – сможет мой внутренний демон. Не сможет он… Найдем другого исполнителя.
А слабым я больше не буду. Никогда. Я поклялся себе в этом, когда Олли рвал мою задницу. Когда он так легко, слишком легко, заломил мои руки – вот тогда-то до меня и дошло, как так выходит, что слабые всегда снизу. К черту философские экзистенции – просто они слабаки. И их все имеют: родители, друзья, любовники… да сама жизнь. Потому что у них слишком хрупкие запястья и тщедушные ручонки. Потому что вместо борьбы они ходили на уроки фортепиано. Потому что они дураки…
Но это еще можно исправить. Пока ты жив, всё можно исправить. Именно этим аргументом мне впервые удалось заткнуть свою совесть – обещанием всё исправить. Потом. Всё, всё – но потом. А пока… А пока мне нужно быть сильным.
Поэтому на следующий день после первого траха с Олли я записался на джиу-джитсу.

– А давайте выпьем за добрачные связи! – и Ол, отшвыривая бармена, тянется прямо к бутылке.
Я прикусываю губу, стараясь скрыть злорадную усмешку, и торопливо пробираюсь к «жениху». Ну а что вы хотели, ребята? Мальчику скучно. Ваш Бал тюльпанов – нудное зрелище, вы разве не знали? Терпеть эту вычурную помпезность и претенциозный снобизм можно только, если реально влюблен. Вот тогда любовь действительно не замечает всей фальши в улыбках матрон и убожества стадной толпы, прикрывающейся крикливой показушностью. Здесь даже статуи, и те ненастоящие, просто закрашенные люди, продавшиеся за деньги. Но актеры отмоются, а «высшее» общество – вряд ли. Всю эту суетливую ложь прощает только любовь. Но она же слепая, что вы хотите от калечной бедняжки?
А Олли… Он тоже типа влюблен. И как раз это я типа пытаюсь ему напомнить. Прижимаясь всем телом. Правой рукой скользя под пиджак – и в брюки. А левой стараясь как можно незаметней выцепить «Хенесси», чтобы вернуть бармену.
– Поехали домой, Олли. Ты обещал мне подарок, помнишь?
И, не вытаскивая руку с поясницы, средним пальцем лаская копчик и ниже, почти тащу его из зала.
Чертов Квин всегда напивается на подобных сборищах. Будто чувствует что-то, скотина! Что-то, что позволить ему чувствовать, я просто не имею права. Значит, сегодня ночью придется постараться. На что он там пялился с особым вниманием в каталоге секс-игрушек?
Перед выходом из зала нас перехватывает Джебидайя. Хватает Ола за плечо, окидывая холодным презрительным взглядом. Но мальчишка так и не подымает на папочку глаз, и до Джеба, видно, доходит, что он тут зря расточает праведный гнев. Вот тогда-то вместо гневного презрения и проступает боль. Мелькает на самом дне подслеповатых глаз, рвется наружу горькой складкой у губ – и решительно загоняется вглубь, на самое-самое дно, чтоб никто никогда не заметил, не заподозрил даже, что он способен на слабость. Что его собственный сын – не гордость и опора. А слабость. Олли делает тебя слабым, Джеб, уж мне ли не знать. Но это знание я храню глубоко, глубже, чем ты свою слабость. Этому тузу на карточном сукне еще не место. Поэтому когда Джебидайя переводит взгляд на меня, я делаю вид, что всё это время не отрывал глаз от его драгоценного сыночка. Я ничего не видел, папочка, не волнуйся. Раньше времени не волнуйся.
– Отвези его домой, Лекс. Пусть проспится. – И на какую-то долю секунды благодарно сжимает мне локоть.
Он благодарит. Меня. Ты перепил, Джеб? Или вправду устал? Иначе за что мне такая честь?
Мне – уродливой шлюхе.

Я не злопамятный, нет. Но что поделать, если человеческая память зла сама по себе? С мазохистской злобностью она помнит всё плохое, но слишком легко забывает хорошее. И моя память никогда не забудет первую встречу с Джебидайя Квином.
– Мой сын себе что, шлюх уже в цирке уродов подбирает?
На подоконнике я торчал отнюдь не от желания сигануть с последнего этажа. Просто в спальне было жарко, а здесь прохладно и тихо.
До возращения домой блудного папаши.
– Ты из какой атомной зоны сбежала, зверушка? У тебя зад-то хоть с той стороны?
Висящая на руке Джеба крашеная блондинка угодливо захихикала. Противно так. Последний раз я слышал такой смех у одной провинциальной бабенки в цирке. Нас водили туда всем классом. Я сел у прохода, так было удобней: лучше видно и можно свалить в любой момент. И тут подвалила эта баба. Не женщина, нет – противная баба. Сначала села на соседнее место, ели втиснула в кресло свои телеса. Повертелась, покрутилась, поохала. А потом стала присматриваться к номерам на передних креслах. Вот тут-то до нее и доперло, что я занял ее кресло, а она сидит на моем. «А какое у тебя место в билете, мальчик? Ты сел на мое». – «С вами поменяться?» – «Конечно». Знаете, тот факт, что взрослая женщина – типа чья-то мать – стремится добиться удобства за счет ребенка (я ж еще школьник как-никак) – это на самом деле фигня. Хотя лично я б на подобные мелочи распыляться не стал, отбирать у младенца конфетку. А вот не фигня было то, как она по телефону хвасталась потом подружке: «Тут один занял мое место… но я досмотрелась… Да, сижу у прохода!» Слушать это было так гадко. Весь ее вид вкупе с самодовольным тоном были такими противными, что я боялся, что меня стошнит прямо на ее пестрое безвкусное платье.
И вот теперь эта блондинка, приклеившаяся к Джебу. Ничтожная и жалкая. Способная побеждать только ребенка, и то, когда он сам ей это позволяет. И злорадствовать по этому поводу, только злорадствовать, потому что на какой-то серьезный триумф ее б уже не хватило.
По большому счету на нее и внимания-то обращать не стоило, так, недостойная шваль. Но от этого ее тупого хихиканья меня просто переклинило:
– У вашей спутницы зад вообще на роже.
Хихиканье смолкло. Раболепный мопс оказался слишком хорошо вышколенным, чтобы подавать голос без хозяйской команды. Поэтому она только крутанулась всем корпусом к хозяину, ожидая, что тот сейчас поставит меня на место, типа отомстит за ее поруганную честь. Вот только хозяин никакой чести за ней отродясь не признавал, так что в ответ на свою дерзкую реплику я получил лишь дребезжащий смех.
– Ты смотри! Оно разговаривает! Огрызается даже. Ух-ха-ха! Теперь я понял, чё сын в тебе нашел! Любим мы с ним норовистых! Га-га-га! Молодец, сынок, продолжает традиции рода! А ты того, не зарывайся. Целей будешь, хи-хи-хи!
И я схлопотал от Джеба августейший тычок под ребра. А потом Квин-старший демонстративно вытер ладонь о корсет своей прошмандовки.
Это было не больно, вот честное слово. Но это было обидно. Обидно до слез. Когда меня бил Олли, то лупил со всей дури – и это был признак уважения с его стороны. Удостаивая меня своей агрессии, он отмечал меня как равного себе. Как достойного противника. Олли мог сколько угодно дразниться обидными словами и строить мне пакости – но он не боялся замарать об меня свои руки. Да, он меня уважал.
А Джеб… Этот тычок и вытертая рука – вот тогда-то я впервые в жизни и узнал, что же такое унижение.

С тех пор прошло много лет. Нет, скорее не «много», а «достаточно». Достаточно, чтобы мы лучше узнали друг друга. Достаточно, чтобы мы нашли повод друг друга уважать. Достаточно, чтобы сработаться вместе. Достаточно, чтобы спокойно обмениваться подарками на праздники, не используя подарки как средство унижения. А Оливера – как средство борьбы.
За прошедшие годы прошло достаточно времени – чтобы я решил наконец как ему отомщу…

Это может показаться странным, но ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки. Да, секс был жесткий. Да, могло бы быть лучше. Да… да много чего могло бы быть. После такого первого опыта я вообще мог бы стать типичным гетеро и пускать слюни на девочек. Да, наверное, мог бы. Если б этот секс не был жестким и было бы лучше. Симптом сумасшествия? Признак мазохизма? Да просто я Лутор.
Помните пресловутый постулат «упал с лошади – срочно заберись в седло снова»? Так это про нас, про Луторов. Первый секс с пацаном вышел неудачным? Срочно всё повтори, чтоб не дай тебе бог не осталось какой-нибудь фобии. И так повтори, и этак. Повторяй до тех пор, пока «седло» не срастется с задницей. Пока не поймешь, что снова «на коне».
И я повторил. Прямо с утра. Разбудил Олли в полшестого (дольше мои нервы не выдержали) и решительно заявил, что требую второго акта. Он посмотрел на меня, как на больного: типа, малыш, а попа не слипнется? От крови… Но я же Лутор. Лучше пусть кровью истеку, чем всю оставшуюся жизнь буду вздрагивать от мужских прикосновений.
Кто-то скажет: ну ладно, трахайся, чё там. Но зачем же второй раз на те же грабли? Нашел бы уже кого поопытней. Проблема в том, что я не знал где искать. В тринадцать лет не закажешь шлюху на дом. И в публичный дом не пойдешь. А среди моих знакомых Ол был единственным по «этой» части.
К тому же, тут был еще один момент, я бы сказал, архиважный момент. И дело даже не в том, что Ол эту кашу заварил – ему и расхлебывать. Просто я должен был отыграться. Так что на этот раз я его честно предупредил, что желаю познать оргазм. Жажду просто. И раз уж по состоянию здоровья у меня не получается быть снизу – ну так уж быть, ради общего дела я готов побыть сверху. И ты, Квин, еще будешь этим гордиться.
Квин гордиться не пожелал. Он вообще к своей заднице слишком трепетно относится. Так что вместо его задницы я получил его рот. Йоху, он сделал мне минет! Король школы мне отсосал! Я готов был вытатуировать это на собственной лысине.
И пусть ощущения от первого траха с Квином я забыл быстрее, чем сошли синяки, но тот первый минет, такой неловкий и комканный, я не забуду никогда. Потому что в тот момент я впервые понял, что такое по жизни быть «сверху». И задницы тут ни при чем. Просто я вдруг стал выше. Выше Квина. Пускай лишь до следующего траха. Но ведь после траха будет новый минет? Я позабочусь, чтоб был. А главное – я позабочусь, чтоб он сделал это сам, добровольно. Потому что в этом вся прелесть: когда прогибаешь дух, а не тело. Можно стукнуть по голове, связать, завезти на какой-нибудь заброшенный заводик и оттрахать до одурения. Но это будет лишь тело. А мне нужен был сам Квин. Вся его квиновская сущность. Прогнутая под меня. Этого требовала сущность Лутора во мне. И я собирался ей это дать. Даже если для этого мне придется дать Квину. Это же всего лишь тело, правда? Что есть тело – если на кону чья-то душа?
И млея после оргазма на широкой кровати, я смотрел, как Квин сплевывает в простыню мою сперму и ехидно обещал себе, что в следующий раз он у меня проглотит. А пока… Пока подсчитаем очки.
Счет сравнялся. Один-один в пользу секса. Олли «опустил» меня. А потом «опустил» сам себя. Ради меня. Добавьте сюда мой первый в жизни «настоящий» оргазм (то есть когда не сам себе) – и вы поймете почему мне начала нравиться эта игра. Кто кого. Олли нагнет меня в душе после физры? Или я поставлю его на колени прям в кабинете директора в ожидании мистера Йеми? Поставлю на колени во всех долбанных смыслах.
Это захватывающая игра. Всепоглощающая. Уж сколько лет прошло, а мы всё не наиграемся никак. Раз за разом подымая планку, каждый из нас – осознанно или нет – пытается подмять под себя партнера. И меня это дико заводит, чувствую, что и Олли тоже. Заводит так, что порою дрейфуя в посткоитальной дреме я даже позволяю себе помечтать… что может быть… всего лишь может быть… просто ну вдруг…
Вдруг это всё же любовь?

Иногда мне хочется сказать: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Но нет. Я скорее человекоподобный Лутор, а им-то как раз чуждо большинство человеческого.
Кроме любви. А вот любви я хотел. Про признание отца еще помните? Так это из той же оперы. Те же яйца, только в профиль. Я с детства мечтал о любви. А еще больше хотел любить сам. Может, потому что в чужой любви был всегда неуверен? Нет, ну правда, как тут проверишь любят ли тебя по-настоящему или просто придуриваются, потому что от тебя что-то надо? И как убедиться, что любят именно так, как тебе говорят? Ну там сильно, преданно, беззаветно… А ведь я с детства был недоверчивый, и убедить меня не так уж и просто.
Со своей любовью как-то проще: тут уже можно сесть и подумать, проанализировать всё, разложить по полочкам. А своими внутренними полочками я очень дорожил. Часто раскладывал по ним наболевшее.
С любовью было сложнее. Иногда мне казалось, что я на нее не способен. Просто калека какой-то. Душевный. Все люди как люди, один я такой… Лутор. Способный на всё. Неспособный на главное. И пусть твердят, что любовь – это слабость. А я и хотел быть слабым. Потому что именно в слабостях черпается сила. Потому что самая большая сила – манипуляция собственными слабостями. Потому что…
Потому что в глубине души я, наверное, всё-таки человек. Не сын Лутора. Не любовник Квина. Не чей-то деловой партнер. А просто человек. Который временами, пусть редко, но всё же такое бывает, – устает от собственной силы. И хочет быть… да нет, не слабым… просто сильным по-другому. По-человечески что ли…
В такие моменты я часто пытался сесть и подумать, проанализировать, разложить по полочкам – свои чувства к Олли. Это правда любовь? Ну, моя, луторовская… всё, на что я способен… Ведь как бы я про себя не гаркал на Квина – я был к нему привязан. Потому что больше никому не удавалось вызвать во мне такую бурю эмоций. Никому не удавалось так долго поддерживать мой к нему интерес. Никому не удавалось подобраться ко мне так близко.
Мы не были с ним двумя половинками души. Скорее душами родственными. Что-то было в нас общее. Где-то там, на краю вселенной, бродили наши половинки. И подсознательно мы это знали – что не рождены друг для друга. Но половинки были далеко, а мы были рядом. Достаточно близко, чтобы вступила в силу теория броуновского движения. Притяжение и отталкивание. Любовь и ненависть. Неиссякаемый интерес – который периодически напоминает занозу: и забыть про нее не получается, и вытащить не удается.
Но бросить Квина – всё равно что признать поражение. Не могу этого объяснить, не знаю чего хочу всем этим добиться, но просто бросит его – это всё равно что сдаться… А это уже признак слабости, да? А я не могу позволить себе еще одной слабости. Еще одной слабости – из-за Квина.
К тому же Ол делает меня сильным. Заставляет держать себя в тонусе. С ним иначе просто нельзя – сожрет. Или нет, скорее пристрелит из своего долбанутого лука. Лучник херов. Никогда не знаешь чего от него ждать в следующий момент. Олли дикий и непредсказуемый. И именно своей непредсказуемостью дико опасен. С ним волей-неволей приходится быть сильным. Порой мне это даже нравится. Порою – дико заводит. А порой – просто хочется выть. Как, верно, выли древние волки, когда на них выходили охотиться первые лучники. И волкам хошь не хошь приходилось быть быстрее, изворотливее и хитрее охотников. Искусственный отбор, где выживает сильнейший. Где выживают такие, как Луторы. Побеждая таких, как Квины.
И всё же порою душа требовала ласки. Даже волкам нужна ласка. Даже охотники устают от погони. Даже мы с Олли бывали ласковы друг с другом. В такие дни Ол предпочитал трахаться в кровати. Хотя нет, трахом я назвал это зря. В такие моменты Ол бывал нежно медлительным. Спокойным, но таким обманчиво спокойным, ведь ласковые неторопливые поцелуи в любой момент могли сменить острые укусы… Но чаще всё-таки не сменяли. Наверно, ему тоже не хватало ласки.
Поэтому единственная грубость, которую он позволял себе в такие моменты – грубо хватать меня за запястья. Мои запястья вообще были его фетишем: приятели шутили, что даже в церковь Олли потащит меня за руку. Верней, за запястье. На большинстве случайных, непозиционных, фотографий, мы изображены именно так: Король школы, я и мое запястье.
И хоть мои запястья уже не были хрупкими и тщедушными, но мне тоже не хватало ласки – и я делал вид, что он сильнее меня. Я вообще часто делал вид, что он сильнее меня. Потому что еще было не время… еще не время ему знать… еще не время… Просто расслабься, Лекс. Даже Луторы расслабляются. Расслабься и поверь, что это любовь. Потому что если не можешь иметь, что хочешь – остается хотеть, что имеешь.
Выжидая удобного момента, чтобы это исправить.

– А-а-а… А-а-ах ты ж черт! Чтоб тебя, Лутор!
– Перестать?
– Двигайся, сволочь! Я тебе перестану! Я тебе так перестану! Неделю ходить не смо… о-о-о! Ох, вот так, да!
Я сжимаюсь сильнее – и Олли захлебывается собственным криком.
– Быстрее, – умоляюще стонет он.
А фиг тебе, мне больше нравится так. Медленно и неторопливо. Прочувствованно. Вот так, да. И чуток сменим угол проникновения… Теперь поглубже.
– Быстрее, сука!
Его пальцы впиваются в мои бедра с такой силой, что приходится закусить губу, чтоб сдержать стон.
– Хочу быстрей, – он тянет меня вниз, пытаясь насадить на себя. А хрен тебе! Зря я что ли по спортзалам восемь лет бегал? – Хочу быстрее! – он почти рыдает.
– А я хочу тот контракт.
– Отец… Ой-ё! Отец не даст…
Я угрожающе замираю.
– Лучше б ты волновался, что я могу не дать. Встать сейчас, повернуться и выйти.
– Ссссука!
– Само собой, – я всё же дергаю бедрами. По Оливеру будто разряд тока пропускают, так его передергивает. – Ты ж сам с таким связался. Что ж теперь на судьбу-то пенять?
– Ле-е-екс…
Еще одно скольжение. Мучительно медленное, плавное.
– Я очень хочу этот контракт, Олли. Неужели ты меня не порадуешь? Этакой малостью?
– Хрен с тобой! Давай уже! Ну же!
И я наконец-то прекращаю сдерживать себя.
Трах напоминает дикую скачку. Или даже случку – двух диких животных. Мы рычим, царапаемся и стонем почти в унисон. Я довольно урчу, чувствуя как его член трется о стенки моего ануса. Изгибаюсь змеей, стараясь получше потереться о головку простатой. Стол под нами ходит ходуном. Оливер срывается на мат. А я наоборот – на молитвы: чтоб на этот раз в приемной моего кабинета не ждали какие-нибудь важные партнеры из Саудовской Аравии. Не хочется выбивать еще один контракт силой, если можно просто уговорить.
Вот как Оливера сейчас.

– Держи свой отчет, приятель. Понятия не имею, как ты выбил этот контракт из старины Джеба. Точней, я догадываюсь кто его выбил и как ты на этого «кого-то» надавил… Но знать этого просто не желаю. Просто тихо радуюсь за тебя и свой отдел. Потому что это дельце… Ух, Лекс! Это же просто «ух» какое-то!
Тимми Мозес небрежно кидает мне папку на стол. Продолжая жевать бутерброд. Уверен, половина листов в жирных пятнах. Ненавижу подобную небрежность. Но в данном случае вынужден с нею мириться, потому что Тимми действительно приятель. А приятелей у меня мало. Приятелей, которым я могу довериться по работе – всего двое. Поэтому я просто молча подхватываю выскользнувшие из папки листы, не позволяя им разлететься по полу, и выдавливаю благодарную улыбку.
– Спасибо. Кажется, ты собирался домой пораньше?
– Ага, Буцефал потянул лапку. Хочу свозить его к ветеринару.
– Что ж сразу не отвез?
– Я сразу отвез. Но ты ж знаешь: здоровьем рисковать нельзя. Я решил, что стоит проконсультироваться у нескольких специалистов.
Я согласно киваю с озабоченным видом, как, наверно, кивал бы, если б у Олли вздумал заболеть любимый дядюшка. Но Буцефал не дядюшка, тут всё намного серьезней.
Буцефал – это кот. Огромный жирный котяра. А Тимми – кошатник. Заядлый кошатник. И с этим мне тоже приходится мириться.
Мы познакомились в университете, где вместе учились на биофаке. В принципе, Мозес – гениальный биолог, и если б не любовь к кошкам, из него вышел бы отличный ученый. Но сочетать в себе сразу две страсти – к кошкам и к науке – у него не получается. Поэтому вместо личной лаборатории, разрабатывающей что-нибудь достойное Нобелевской премии – Тимми лишь возглавляет отдел «Квин Индастриз». Один очень любопытный отдел. Маленький такой винтик огромной такой системы. Но винтик ключевой. Потому-то я и поставил на эту должность приятеля. Своего приятеля – а не приятеля Квинов.
Тимми продолжает трещать что-то про свою черно-белую заразу, а я вспоминаю другого его питомца. Совсем другого…
Мы с Мозесом сблизились на последнем курсе, выбрали похожие темы для курсовых и решили немного подискутировать в баре после учебы. Додискутировались до того, что он предложил мне котенка от своей только что окотившейся кошечки Пэм. На Пэм он тогда тоже был помешан, хотя и меньше, чем сейчас на Буцефале. Чтоб охарактеризовать степень этого помешательства, достаточно будет сказать, что первые полчаса я был твердо уверен, что Пэм – его жена, и очень удивился, когда он предложил мне подарить их общего с Пэм ребенка.
Потом мы всё же разобрались что к чему. От котенка я вежливо отказался, сославшись на аллергию Оливера (понятия не имею есть ли у него вообще аллергии на что-то, кроме работы, но этот аргумент сработал), и мы распрощались.
А через пару дней в общаге Тимми случился пожар, и Пэм со всем выводком сгорела дотла. И Тимми будто сгорел вместе с нею, посерел весь, выдохся, как газировка, оставленная на солнце. Помню, как прибежал узнать как он. А Тимми глянул… так, будто я виноват. Виноват, что тогда отказался от его котенка. Согласись я – и у него осталась бы хоть какая-то память о своей драгоценной лапуле. Но я отказался. И всё сгорело дотла. А Тимми переехал к родственникам.
Через год мне понадобился человек на должность начальника отдела. Свой человек. И я вспомнил о мистере Тиме Мозесе. Точней, о старом приятеле Тимми, которому мог бы доверить… хоть что-то.
Частный детектив. Подстроенная встреча. Еще один бар. И со времени прошедшего «А помнишь, как Мэри Стаут вытошнило прямо на Кирка Хэйди?» мы постепенно перешли на время теперешнее «А кем работаешь, старина?». Но в ответ на предложение работы, выгодное предложение, очень выгодное, услышал лишь:
– Да мне из пригорода добираться будет неудобно.
– Так мы тебе в центре квартирку подберем.
– Нет. Прости, Лекс, но… Знаешь, не могу я… Да и Ральф… Тяжело ему будет на новом месте и вообще… Его ж выгуливать надо, а у тебя там график ненормированный.
Выгуливать? С каких это пор питомцев Тима надо выгуливать? Оказалось, что уже год.
После пожара Тим переехал к сестре. Типичной добропорядочной американке. Которая живет в пригороде, в милом домике с белым заборчиком, с мужем, двумя детьми – и собакой. Собака – это обязательнейший атрибут добропорядочной американской семьи, вы разве не замечали? И нашему кошатнику пришлось уживаться с собакой.
Поначалу это было нелегко: как все кошатники Тим относился к представителям собачьего вида весьма и весьма настороженно. Если ваши пропахшие кошачьей шерстью брюки хоть раз в жизни трепала уличная псина, то вы поймете почему. Но Ральфи вел себя смирно, причин для жалоб у Тима не было и ему пришлось смириться с подобным соседством. Жалел он только, что нельзя завести котеночка, с таким бы уже не смирилась собака – и Тиму приходилось терпеть.
Ну ничего, думал он, вот закончу университет, подыщу себе работу, сниму квартирку, и будет у меня котеночек. Черно-беленький. С зелеными глазками. Маленький, пушистенький, во какой!
А потом шурину дали повышение. И семья сестры перебралась в Массачусетс. А собаку оставили. Ну, пока не обживутся. Обжились: детей удалось пристроить в закрытую, но жутко элитную школу, сестра вдруг нежданно-негаданно подыскала себе работу – и Ральфи оказался не у дел. Гулять с ним некому, играть тем более. Да и вообще, с отъездом детей, на новом месте в квартире компании, при новой работе – собака вдруг стала не нужна.
И пес остался с Тимми. Думаете, приятель стал любить пса больше? Или меньше любить кошек? Да ни фига! Просто любовь к кошкам изначально предполагает любовь к животным вообще. И чувство ответственности за них. Огромное чувство ответственности. Поэтому после универа приятель остался жить на окраине, чтобы было где выгуливать пса. Потому что тот от него зависит. А ведь пес – это тоже питомец. И нуждается в человеке даже больше, чем кошка. Вот приятель и терпел. Выгуливал и терпел.
А я терпеть не стал.
Через пару дней после нашей встречи Тимми позвонил из ветеринарки и сказал, что принимает предложение: собака умерла ночью во сне и больше его в доме сестры ничего не держит. Я принял его в компанию с распростертыми объятиями и даже помог с квартирой, как и обещал. А на новоселье подарил котенка. Черно-белого. С зелеными глазами. Как извинение за Пэм.
Ну, и за Ральфи тоже – за то, что в лабораториях «Квин Индастриз» такие хорошие яды.

Тим выскакивает из моего кабинета рысью, торопится свозить малыша Бу к врачу. А я остаюсь наедине со своими мыслями.
Знаете, иногда мне кажется, что мое отношение к Олли смахивает на отношение Тима к Ральфи. Не то чтобы нелюбовь – просто любовь не та. Вот он и смотрят на тебя, как на бога, и любую прихоть твою готов исполнить, и с виду полная гармония – а всё не то.
Ну не любим мы с Тимом собак, ну что тут поделать?

Я этого проекта всю свою жизнь ждал. Всю свою жизнь с Оливером. Может, и не знал, что именно этого – но ждал, как жена моряка из плаванья не ждет. И вот теперь… когда бумаги в моих руках… когда я почти вижу это всё… почти осознал все масштабы квиновской аферы…
Эта белобрысая скотина никак не желает угомониться!
– Ты спать сегодня думаешь?
Я почти ненавижу его сейчас. Те периоды, когда я думал о нем с нежностью, когда мне так хотелось его ласк, и самому быть ласковым с ним – всё это кажется мне сейчас хроникой параллельной вселенной. Всё то хорошее и доброе, что мы успели нажить за восемь лет, разбивается сейчас о тенор его голоса.
И срочно прикрывается лицемерием.
– А ты что не спишь до сих пор? – немного заботы в голосе. Чуть-чуть, чтоб не слишком переборщить: это же просто бессонница и блажь, не при смерти ж он. А жаль. – Может, тебе чаю? Ну, того с липой. Тебе вроде в прошлый раз понравилось.
Да, Олли, выпей чаю. Того, со снотворным. Которым я поил тебя в прошлый раз. Выпей, зараза – и я наконец-то займусь проектом.
– Мне понравилось, когда в прошлый раз мы в кои-то веки заснули вместе.
– Там пару страниц осталось. Ты же знаешь, как важен для нас этот проект…
– Вот пусть отец им и занимается. На пару с Брайаником.
– У них и без того дел хватает.
Не для того я выдирал это дело зубами, чтобы теперь вернуть за так Джебу и сучьему Брайанику, свалившемуся на мою голову непонятно откуда.
– Так поручи проект Лейн. За что-то же мы платим твоей секретарше!
– Ло – замечательный секретарь. Но к этой информации у нее доступа нет. – Как у меня нет времени нянчиться с тобою. – Потерпи, лапа, там немножко осталось. Я всё же велю Констану принести тебе чаю.
Оливер до крови прикусывает нижнюю губу. И на долю секунды мне даже становится стыдно, чесслово. По большому счету, как любовник Олли не заслужил все эти выкрутасы. Как человек, как Квин, как лучник – это другой вопрос. Но как любовник… Что ж ты творишь, Лутор? Зачем вам обоим роешь яму?
Я стискиваю зубы и обещаю себе всё исправить. В триллионный раз обещаю. Всё, всё – но потом.
А пока меня ждет большая коричневая папка. С надписью «Смолвилль» на корешке.